интерлюдия Шестая

Прялка редко простаивала без дела.
Может, ей и не было так необходимо сидеть за ним и работать руками — особенно сейчас, когда она в Башне, но такой труд расслаблял, заземлял. Можно было бы сказать, что ткачество было ее личным фоот-инн, не хуже того, что лежал в основании. Колесо кружилось, завораживая, а в итоге получались узоры, которых, на ее взгляд, не получить при помощи ргех-инн: те были прекрасны, но слишком идеальны.
Наверное, именно поэтому она сейчас все реже и реже применяла ргех-инн, несмотря на свой статус, несмотря на Башню. В приличном обществе равных она не смела обсуждать то, что идеям лучше существовать в абстракции, в мечтах или на страницах книг, а не находить воплощение в реальности. Кто бы ее понял? Более того, кто бы отказался от возможности иметь власть и над реальностью, и над идеей?
Безумцы, вроде тех, кто полностью отказался от использования ргех-инн, и ушел из городов в дикие места, где ни одной идее не будет под силу их изменить. Иногда — это тоже относилось к темам, которые она не рисковала обсуждать с соратниками, — она им даже завидовала.
Не то чтобы она хотела сбежать от своих обязанностей, в конце концов, она сознательно стремилась занять тот пост, и гордилась тем, чего достигла, что она может сотворить и может удержать. Но в кружении колеса прялки ей чудились тревожные вести, и эта тревога укрепилась где-то внутри нее, пытаясь проникнуть во все ее дела. Что-то менялось в мире, невидимо, но ощутимо, это замечали даже в других Башнях, даже те, кто существовал больше идеей, чем будущим. Древние отдалялись от мира, не совершалось больше чудес, в корне которых не стоял ргех-инн; мир становился пустым.
Пустым — в полотне ткани, которое она сняла со станка, сияли дыры. Незаметно порвались нити, нарушая целостность рисунка. Неужели она так задумалась, распылилась, что допустила такую ошибку? Пришлось распустить, вернуть в изначальное состояние, может, попробовать другую схему и начать заново. В конце концов, у нее было все время на свете.
По мере того, как тревога в сущем нарастала, все чаще она пробовала вплести в ткань маленькие особенности. Скорее фоот-инн, но не совсем — название не приходило в голову, как если бы этому явлению нельзя было подобрать слово на аланге. Что-то сопротивлялось, расползалось, дыры появлялись вне зависимости от ее действий. Они были, потому что, очевидно, не могли не быть. Кто-то из ее соратников разделял ее тревогу, но большинство слишком стремилось к идеальному, постепенно теряя из вида то, что лежит в основе.
Пожалуй, все больше времени она проводила за прялкой, пытаясь уловить, собрать и вытянуть нить того, что скрывает в себе проблемы. Хотя бы для того, чтобы наконец узнать ее такой, какой она есть — бесплотность угрозы мешала поиску решений, а ждать… никто из ей подобных не любил ждать.
В колесе прялки проглядывалось вечернее небо; ей нравился воздух вершины и чистота террасы — все лишнее, все фигуры фоот-инн, оставались там, внизу.
В черноте неба виделось приближающееся тело, разрывающее пространство, реальность, нет, этого не должно быть и не будет. Тело исчезло.
В колесе прялки отчетливо проглядывался силуэт птицы, нет, келестриг, хуже — мертвый келестриг.
Птица с грохотом упала на плитку террасы, сотрясая реальность, нынешнюю и будущую. В открытом клюве келестриг она увидела ослепительно-яркий свет.